Завтра, 23 апреля, исполняется 165 лет со дня рождения художника-мариниста Эммануила Яковлевича Магдесяна
Армянск — родина выдающегося художника-мариниста конца ХIX и начала ХХ веков Эммануила Магдесяна. Несмотря на свои скромные геополитические параметры северокрымский город Армянск, чей официальный возраст насчитывает 285 лет, может вполне гордиться своей историей, в которой есть место интересным событиям экономики, торговли, Крымской войны 1853-1856 года, революции, гражданской и Великой Отечественной войны, социалистического строительства (Северокрымский канал и химический завод-гигант), но есть в его истории и жемчужины культуры.
Одна из них, несомненно, жизненная и творческая история выдающегося мариниста, ученика и родственника по материнской линии самого мэтра маринистики Ивана Константиновича Айвазовского, Эммануила (Манука) Магдесяна, который в 1857 году родился и вырос в городе Армянске, носившем тогда название Армянский Базар, в бедной армянской семье Акопджана (Якова) и Гаяне Магдесян. В современном Армянске далеко не все знают об этом значительном факте истории и культуры не только Армянска и Крыма, но и российской живописи.
Некоторые с удивлением спрашивают, почему одна из небольших улиц города названа улицей Магдесяна, а некоторые предполагают: такое название из списка героев военачальников периода войн советской истории как-то: генерала Корявко, генерала Васильева, Сопина; писателя Аркадия Гайдара, погибшего во время Великой Отечественной войны. Приятно сознавать культурные связи в названиях своего города.
Биография Эммануила Магдесяна
Что же ещё известно об этом художнике пытливым армянцам? Художник Э. Магдесян прожил 52 года и умер, что называется, на боевом посту своей творческой деятельности — за мольбертом с кистями в руках (завершил картину «Утро» и подписал её) — почувствовал резкую и, как оказалось, смертельную боль в сердце, и его не стало.
Но творческие люди продолжают жить в своём творческом наследии, а оно у Магдесяна объёмное и содержательное, получившее признание передовой общественности царской России, в частности, в Петербурге и Москве, в Одессе и Харькове, где его изумительно тонкие натурные пейзажи экспонировались на знаменитых передвижных выставках и залах Академии художеств.
Творческая история художника началась с того, что по совету своего кумира и родственника, знаменитого уже Айвазовского,не раз бывавшего в доме Магдесянов в городе Армянский Базар, юноша Магдесян поступил в 1878 году в Петербургскую Академию художеств в пейзажный класс успешного мариниста профессора В. Д. Орловского, страстно любившего море и путешествия, предпочитавшего писать пейзажи только с натуры, акцентируя работу над картиной через натурные этюды. Этого же он требовал и от своих учеников. Магдесян послушно следовал советам учителя, но эталоном, недосягаемым образцом вершин маринистики для него оставался Иван Константинович.
Все 14 лет обучения Эммануила Магдесяна в Академии знаменитый родственник не оставлял своего подопечного: следил за его участием в творческих выставках, помогал профессиональными советами и деньгами. Примечательно, что деньгами помогал всем его однокурсникам, чтобы не унизить его в бедности.
Через шесть лет учёбы, а к тому времени он удостоился за творческие успехи в живописи сначала малой, а затем и большой серебряной медали, Магдесян был приглашён жить и работать каждое лето в Феодосию в мастерской самого Айвазовского.
По окончании Академии он остался стажироваться у Айвазовского и снискал его уважение и доверие настолько, что мэтр попросил перед отъездом на выставку в Чикаго сделать копии огромных по формату своих оригиналов:
• Торжественное вступление Христофора Колумба со свитой 12 октября 1492 года на остров Сан-Сальвадор;
• Колумб спасается на мачте по случаю пожара на португальском судне», «Колумб на палубе, окружённый недовольным экипажем»;
• «Корабль «Санта-Мария» при переезде через океан».
Это была честь, награда и обучение высокому мастерству и, по всей вероятности, фактическая благодарность за расположение к нему великого мариниста.
Столь длительное влияние Айвазовского безусловно было плодотворным, но давало поверхностным критикам и зрителям возможность обвинять художника в подражательности, хотя Магдесян во многом шёл своим творческим путём: писал в отличие от мэтра полотна небольших размеров, основываясь на этюдной технике пленэра с натуры,отличался тщательной прорисовкой деталей.
Айвазовский же был импрессионистом в реализме — он писал свои картины по памяти и по ощущению морской стихии. Что стоит только его непревзойдённая картина «В волнах» с отчётливым ощущением того, что вся эта кипящая пеной и брызгами масса воды хлынет с огромного полотна на зрителя.
Если проводить параллель в музыкальном восприятии творческой манеры этих замечательных маринистов, то Айвазовский, нам кажется, — это симфония, а Магдасян — это камерная музыка, близкая скорее всего к мотивам музыканта Спендиарова, с которым дружески общался художник, живя и вдохновенно работая в Судаке.
Картинная галерея Эммануила Магдесяна
В 1896 году Магдесян открыл собственную картинную галерею в Симферополе, где были представлены его уже признанные полотна и подаренные картины. Это была первая публичная выставка живописи в столице Крыма. И хотя критики признавали оригинальность живописных произведений Магдесяна, но всё же отодвигали его в тень имени его великого учителя, И. Айвазовского, чью технику написания реалистических морских пейзажей он, дескать, наследовал.
Резонансная картина Магдесяна «Прибой», с которой он приехал на очередную весеннюю выставку в в Академию художеств, была настолько эстетически совершенная, что сбила с толку петербургских ценителей живописи и они в один голос относили её к творчеству Айвазовского, не заметив ни не характерный для Айвазовского колорит, ни тщательную предметную детализацию. Эта картина и до сих пор украшает зал № 11 второго корпуса Национальной картинной галереи имени И.Айвазовского.
Находясь в Петербурге и узнав, что Айвазовский при смерти, Магдесян поспешил в Феодосию и успел попрощаться со своим великим учителем, о котором он скорбел все оставшиеся 8 лет жизни, навещая мастерскую в Феодосии, где по разрешению вдовы он работал. Работал над своим собственным стилем. Одна из поздних его картин «Море и облака» яркое и убедительное тому свидетельство: образ вечной, величественной, гармоничной природы успешно воплощён в ритмичной соразмерности стихий воды и воздушной массы, в тонком по гамме колорите более тёмного моря и жемчужно-серебристых облаков в размытой дымкой голубизне неба.
Вот так и оставался какое-то время маринист Магдесян в забвении по разным причинам, одна из которых — утрата оригинальных полотен Магдесяна в 1941 году, хранившихся в большом количестве в Симферопольском музее живописи, а вторая — небольшое число остальных сохранившихся полотен является достоянием частных коллекционеров.
На скрижалях памяти остались
Имена, чьи судьбы вплетены.
В славную историю Армянска,
Легендарной и родной земли…
Имя этого человека известно во всех учебниках истории нового времени, но практически нигде не сказано, что его родиной является нынешний город Армянск. Это известный народник, соратник А.И. Желябова, народоволец Евгений Матвеевич Сидоренко.
Вот строки из собственноручно написанной биографии.
[(1862—?). Автобиография написана 14 апреля 1926 г. в Одессе.] — Родился я 11 февраля 1862 г. в местечке Армянский Базар Перекопского уезда Таврической губ., в семье священника. Духовное происхождение мое едва ли было древним. Помню посещение родительского дома моим дядей из Полтавы, занимавшимся еще чумацким промыслом. Ребенком я был впечатлительным до болезненности. Матери лишился на 14-м году. От нее получил я зародыши тех идей, которые впоследствии открыли мою душу для революционных настроений. Мысли о значении "общего блага", о необходимости жертв в пользу ближнего были для меня привычными с отрочества. В 1873 г., после двухлетнего пребывания в местном уездном училище, меня отдали во 2-й класс Симферопольской гимназии, поместив на первое время в казенный пансион при гимназии. В гимназии я сразу сошелся со сверстником, увлекавшимся "Кобзарем" и некоторыми запрещенными произведениями Шевченко. В младших классах мы с ним мечтали об освобождении Украины и о вольном казачестве. Когда в 1877 или 1878 г. в Симферополь прибыло несколько человек киевских студентов, исключенных из университета за участие в беспорядках, то революционная пропаганда их нашла во мне, 15—16-летнем юноше, уже вполне готовую почву для восприятия социально-революционных идей. Двое из означенных студентов, И. К. Панкеев и Н. Скулов, вскоре организовали из воспитанников гимназии и семинарии кружок наиболее революционно настроенных юношей. Члены кружка получали нелегальную литературу, вели с нами беседы на социалистическо-революционные темы, вербовали новых прозелитов и занимались самообразованием. В это время в гимназии царствовал полный разгул классицизма в связи с реакционным направлением. В нашу гимназию, как и в другие, внедрились выписанные гр. Толстым чехи, на долгие годы завладевшие средней школой и создавшие целую армию угодливых чиновников, задушивших свободную мысль и сковавших волю молодежи. С целью поднять дух протеста против гнета и развращающих методов новых педагогов, членами кружка был избит палкой директор гимназии, а в семинарии были нанесены побои доносчику-товарищу. Боевики сорганизовались в "Союз учащейся молодежи", завели себе печать с изображением кулака, но в дальнейшем террористических выступлений не возобновили. Кажется, в 1879 г. мои внешкольные связи обратили на себя внимание жандармского управления, и взволнованное гимназическое начальство получило предложение доставить меня к допросу, из которого я, однако, сразу убедился, что переусердствовавшие шпики направили жандармерию на ложный след, что мне и удалось счастливо использовать и тем ликвидировать инцидент. Покидая гимназию, члены кружка сейчас же отдавались революционному делу. Так, например, К. В. Поликарпов, поступив в Киевский университет, покушался неудачно на убийство шпиона Забрамского, который спасся бегством, после чего Поликарпов покончил с собой выстрелом из револьвера. Позднее (1882) другой член кружка, М. Д. Райко, вместе со шлиссельбуржцем П. С. Поливановым принимал участие в попытке освободить в Саратове из тюрьмы осужденного на каторгу М. Новицкого, причем умер, избитый толпою. Было и еще несколько человек из кружка, принимавших впоследствии активное участие в революционной деятельности. Находясь в последних классах гимназии, я перезнакомился со всеми проживавшими в районе Симферополя и Севастополя лицами, причастными к "Земле и Воле", а потом к "Народной Воле", а также со многими, временно посещавшими эти места. Особенно был близок с Н.Н. Дзвонкевичем и его семьей и с В.Т. Голиковым, осужденными в 1882 г. по одесскому процессу 23-х на каторгу, у которых часто бывал. Был знаком с семьей С.Л. Перовской, проживавшей тогда на хуторе близ Севастополя. В Симферополе же встречался с В. Свириденко, казненным в Киеве в 1879 г. по делу о вооруженном сопротивлении под фамилией "Антонов", Е. К. Дическуло (Андреевой), С.Н. Шехтер (Доллер), С. и М. Диковскими, П. Лозяновым, М.Н. Тригони, Н.Н. Колодкевичем, П.А. Телаловым, в большинстве осужденными потом по разным процессам, и другими, фамилии которых остались мне неизвестными. Общение со всеми этими лицами воспитало и поддерживало во мне революционное настроение, которое ко времени окончания курса гимназии в 1880 г. побудило меня стремиться в активные ряды партии "Народная Воля". В это время от И.К. Панкеева мне уже было известно о Липецком съезде революционеров, и что мирное пропагандистское направление в смысле прежнего "хождения в народ" считалось многими "радикалами" [Ходячее в то время обозначение революционеров. — В. Фигнер.] совершенно невозможным, даже в форме безобидной культурно-просветительной деятельности, по причине усиливавшегося полицейского сыска, задачи которого облегчались самой простотой деревенского бытового уклада, где все делалось на виду и каждое слово доходило немедленно до ушей, для которых оно не предназначалось. Живые рассказы Н.Н. Дзвонкевича, лично ходившего в народ в качестве сапожника, ярко иллюстрировали и подтверждали это. Выходом из положения считалось перенесение деятельности в города и террористическая борьба с самодержавием. Однако оттенки в революционной деятельности и даже разногласия, определившиеся уже тогда, при личных моих сношениях почти не ощущались: я с одинаковым уважением относился тогда ко всему революционному и с чувством равной преданности расценивал отдельных революционных деятелей, особенно нелегальных. Стремление быть в центре борьбы влекло меня в Петербург, где я и основался, поступив в университет.
Студенчество того времени было вообще неспокойно, а лучшая часть его делила свои симпатии между партиями "Черный Передел" и "Народная Воля". В университете были частые и подчас крупные волнения, в которых принимал участие и я. Из них помню два крупных протеста. Один с очень большим количеством участников, из коих 400 (в том числе и я) были преданы дисциплинарному суду и приговорены к 3—7 дням ареста. Повода не помню. Другой протест-заговор, к которому я был приглашен центральным студенческим кружком, имел место на акте 8 февраля 1881 г. с выступлением Л.М. Коган-Бернштейна и П. Подбельского, когда министру Сабурову была дана пощечина. Тогда уже различие между "Черным Переделом" и "Народной Волей" резко встало предо мной и, признаться, я к чернопередельцам стал относиться нетерпимо. С интересом посещая их конспиративные рефераты на тему о борьбе капитала с трудом, я не мог простить им пренебрежения к "политике", не удовлетворялся малой публичностью их выступлений и недоумевал перед непонятным для меня пребыванием их наиболее видных вождей за границей в такое время, когда в России, казалось, все кипело в революционном котле. Покушение под Александровском, под Москвой, взрыв в Зимнем дворце — поднимали настроение самым фактом своего возникновения и даже давали удовлетворение, несмотря на неудачи.
Скоро по приезде в Петербург я, благодаря моим симферопольским связям, вошел в сношения с членами партии "Народной Воли" и, отдаваясь в это время, главным образом, агитационной деятельности среди студенчества, исполнял разные мелкие поручения. Не помню, по чьему распоряжению осенью 1880 г. я переехал на особую квартиру в Измайловском полку, специально населенную подобранными лицами из народовольческой студенческой молодежи, предназначенную для разных деловых свиданий. На этой квартире я впервые познакомился с С.Л. Перовскою и А.И. Желябовым, с которыми мне не приходилось раньше встречаться в Симферополе во время их пребывания там. Здесь же я встречался с знакомым уже Н.Н. Колоткевичем, а также с Л. Терентьевой, Хр. Гринберг, Л. Чемодановой и др., впоследствии осужденными по разным процессам. В ноябре 1880 г. по предложению С.Л. Перовской я принял участие в действиях наблюдательного отряда, следившего за выездами Александра II. Выслеживание велось под непосредственным руководством С.Л. Перовской шестью лицами: И. Грнневицким, Е. Оловенниковой, Н. Рысаковым, А. Тырковым, студ. Тычининым и мною, причем наблюдатели обслуживали ежедневно в определенные часы каждую линию предполагаемых маршрутов царя парами с разных концов и обыкновенно раз в неделю собирались на квартире Оловенниковой или Тычинина для доклада Перовской о результатах наблюдений и сводки их. Помнится, из членов Исполнительного Комитета этих собраний никто не посещал, кроме Льва Тихомирова (один раз). Я наблюдал за Тихомировым, которого раньше не встречал, и при виде его задумчивых умных глаз и гладко выбритого тогда подбородка, обрамленного чиновничьими рыжеватого цвета баками, у меня промелькнуло, что он, вероятно, соображает, где удобнее устроить подкоп для заложения мины. Мысль о возможности бомбометания тогда мне не приходила в голову, а о ведущемся подкопе на Малой Садовой я еще не знал. Посещение Тихомирова я связал с предположением, что в наших наблюдениях наступает момент, когда можно уже сделать определенный практический вывод. Потом из его брошюры "Почему я перестал быть революционером" я узнал, что в это именно время он, по-видимому, собирался сделать свой практический вывод, но в сторону, совершенно противоположную от всяких покушений на царя.
Когда в феврале наши наблюдения были прекращены, я подумал уже более конкретно о приблизившемся моменте для окончательного выбора места. Однако прошло больше недели и ничего не было слышно, так что, когда Перовская назначила мне 1-го марта, кажется, около трех часов пополудни свидание (как потом оказалось — непосредственно за покушением на царя), то я оживился и с нетерпением, задолго до срока, вышел на Невский проспект и стал прогуливаться невдалеке от той кофейни, в которой предполагалась наша встреча, и был занят мыслью, что после свидания с Софьей Львовной определится, в той или другой форме, дальнейшее мое участие в задуманном покушении. День был ясный, и на Невском была масса гуляющих. Вдруг раздался сильный взрыв, принятый многими гуляющими за обычный 12-часовой пушечный выстрел с Петропавловской крепости. Недоразумение скоро разъяснилось, так как послышался второй взрыв, причинивший полное смятение среди публики. Я остановился, прислушиваясь к тревожным разговорам, и когда по Невскому в направлении от Зимнего дворца к Аничкину промчался верхом донской казак, что-то выкрикивавший, а через некоторое время в том же направлении проскакал в сопровождении двух донских казаков наследник Александр Александрович, все поняли, что случилась катастрофа. Я также догадался, что было покушение на царя, и взволнованный поспешил в условленную кофейню, где стал поджидать С.Л., с трудом сдерживая свое волнение, усугубившееся от неизвестности насчет результатов взрыва. Через непродолжительное время вошла Перовская и подсела к уединенному столику, занятому ранее мною. Лицо С.Л. было непроницаемо и могло быть названо спокойным, и только через несколько секунд, когда она, улучив минуту, нагнулась в мою сторону, я услыхал сдавленный шепот ее прерывающегося и как бы захлебывающегося голоса: "схватили!.. убили!.." Хотя я сейчас и не могу припомнить, в каких выражениях С.Л. сообщала, что схвачен Рысаков, а убил царя Гриневицкий, но не подлежит сомнению, что это я узнал тогда же именно от нее. Оправившись немного, С.Л. стала собираться и, прощаясь со мною, дала мне какое-то незначительное поручение (какое именно, не припомню) к "Елизавете Александровне", о личности которой я теперь могу только догадываться. Описанное свидание с С.Л. осталось для меня загадкой, так как цель его в такой момент представляется совершенно непонятной и могла бы быть уяснена теперь лишь произвольными догадками.
Участие мое в деле 1-го марта осталось для правительства необнаруженным. Почему Рысаков, указавший всех других участников наблюдательного отряда, не упомянул обо мне, я не знаю. Предполагаю, что он не знал ни имени моего (кроме клички "Макар"), ни адреса и вообще не мог иметь обо мне никаких сведений, так как по странной случайности мне с ним никогда не приходилось обслуживать одновременно одну и ту же линию царского маршрута, т. е. быть с ним в паре, и, следовательно, встречи мои с ним ограничивались теми информационными свиданиями, которые происходили не более одного раза в неделю и притом в обстановке, значительно суживавшей и даже исключавшей возможность личного общения. После 1-го марта, оставаясь некоторое время без занятий из-за начавшихся усиленных арестов, я посвящал свое время, главным образом, университетским делам, поддерживая сношения с Гр. Исаевым, а после его ареста в апреле 1881 г. — с Сав. Златопольским и, наконец, с П. А. Теллаловым, арестованным лишь в половине декабря 1881 г.
В это время я вращался почти исключительно в обществе студентов-народовольцев. В числе их были, между прочим, Н. А. Желваков, казненный в Одессе по делу об убийстве прокурора Стрельникова, и А. Борейшо, осужденный потом по процесу 17-ти в Петербурге в 1883 г. В это именно время я закончил чтение I т. "Капитала" К. Маркса и переживал чувство чрезвычайного удовлетворения пред глубоким и мощным анализом, которому Маркс подверг процесс образования прибавочной стоимости. Должен сознаться, что часть учения его, посвященная доктрине экономического материализма, произвела на меня сравнительно слабое впечатление. Лишь значительно позднее, после ссылки, я стал отдавать должное внимание и этой стороне его учения, а в то время легче воспринимались народнические идеи об особенностях русской народной жизни с ее общинным землевладением, совершенно ничтожными кадрами пролетариата по сравнению с многомиллионным крестьянством и особыми, казалось, судьбами капитализма. В связи с этим я с исключительным интересом набросился вскоре на возможность приложить свои силы к делу революционной пропаганды среди рабочих.
В это же время, ввиду необходимости уделять значительное внимание занятиям по физико-математическому факультету, на котором я состоял, а также занятиям политическою экономией в публичной библиотеке, я, выдержав экзамены по физике, химии и еще каким-то наукам, решил их прервать и перейти на юридический факультет, не требовавший посещения университета и дававший более досуга.
Около осени под руководством П.А. Теллалова группа студентов-народовольцев, А. Борейшо, В. Перов, Н. Судаков и я, разделили между собой рабочие районы города и стали заниматься революционной пропагандой среди рабочих на фабриках и заводах, связавшись первоначально с отдельными немногими лицами из них. О результатах наших наблюдений и деятельности раз в неделю мы докладывали Теллалову, намечая обычно план дальнейшей работы. На мою долю пришелся район за Невской заставой. Мне указаны были два человека (один на заводе, другой на фабрике), через которых я впоследствии завел связи на большинстве фабрик и заводов района. К концу года у меня набралось около двух десятков таких знакомств. Собеседования мои с рабочими велись на тему о необходимости борьбы с экономической эксплуатацией, причем выяснялась роль царского режима в этом деле и значение борьбы, предпринятой против него со стороны "Народной Воли". Попутно я старался знакомиться с бытом фабричных и заводских рабочих, посещая их квартиры и казармы. Резко крестьянский состав фабричных рабочих, не порывавших своих связей с деревней, обособлял их от заводских рабочих, заставляя прибегать поэтому и к различным методам воздействия в пропаганде на тех и других и осложняя тем работу. О каких-либо выступлениях нельзя было и думать, как вследствие малочисленности и неподготовленности подходящего контингента, так и по причине обострившихся после 1-го марта полицейских строгостей. В смысле практической деятельности самих рабочих пришлось ограничиться скромным планом образования кассы взаимопомощи, которому не суждено было, впрочем, осуществиться. К концу года начинавшая было налаживаться работа была неожиданно прервана предательством одного рабочего с фабрики Паля — Ивана Иванова, по прозванию "Длинного". Ввиду угрозы общего провала нужно было устранить его, но власти тоже не медлили. 4 января 1882 г. я в обществе товарища-студента В. Перова, рабочего с фабрики Паля — Афанасия Иванова и означенного Ивана Длинного был арестован в одном из рабочих трактиров за Невской заставой.
После ареста я был заключен сперва в Дом предварительного заключения, а через месяц переведен в Петропавловскую крепость, где пробыл один год. На первом же допросе выяснилось, что о моей революционной деятельности среди рабочих жандармскому управлению и товарищу прокурора Добржинскому, ведшему мое дело, было достаточно известно. Поэтому после несколько комических попыток с моей стороны придать моим экскурсиям за Невскую заставу невинный характер желания ознакомиться с бытом рабочих, которым противоречили некоторые подробности обстановки, в которой я был арестован (у меня, кроме нелегальной рабочей литературы при себе, обнаружены были кинжал и кистень), мне пришлось чуть ли не со второго допроса замкнуться в формуле: "На предложенный мне вопрос не желаю отвечать", каковой я в большинстве случаев и придерживался в дальнейшем, варьируя ее лишь категорическим "не знаю" по поводу вопросов о знакомстве с тем или другим лицом или участия в каком либо событии. Мне показалось, что такой способ моего поведения несколько озлобил против меня моих следователей. В обзоре департамента государственной полиции впоследствии мне пришлось прочесть о себе все, относительно чего следственная власть добивалась от меня признания, и мне думается теперь, что годичное сидение в крепости было возмездием за нежелание разговаривать, так как обвинительный материал, добытый обо мне, в сущности не давал повода к такой мере, если принять во внимание, что другие мои товарищи по аналогичным делам сидели в Доме предварительного заключения, а не в крепости. Режим в крепости (я сидел в Трубецком бастионе) был строгий, но давали книги для чтения, и я прочел свыше 100 томов журналов "Отечественные Записки" и "Вестник Европы" за старые годы.
Кажется, в феврале 1883 г. меня перевели из крепости обратно в Д. П. З., причем меня посетил Плеве или Муравьев, объявивший, что по высочайшему повелению я ссылаюсь административно в Сибирь на 5 лет. Около 15 мая того же года я был отправлен со многими другими из Петербурга через Москву и Нижний по Волге и Каме, потом Оби, с присоединением в пути административных, поселенцев и каторжан-народовольцев из других мест до Томска, партией свыше 100 человек, а оттуда по этапу к месту моего назначения, в гор. Минусинск Енисейской губ., куда прибыл в августе 1883 г. Из Минусинска я был переведен в село Шушу Минусинского округа, в которой пробыл последние 1½ года моей ссылки. Освобожден по отбытии срока ссылки, кажется, с зачетом части заключения, в конце 1887 г. и возвратился в Россию в начале 1888 г.
В 1891 г. женился на сестре вышеупомянутой Е.К. Дическуло (Андреевой), Михалине Казимировне Медецкой, поселившись с тех пор в Одессе. После многократных ходатайств о разрешении подвергнуться окончательным испытаниям по юридическому факультету мне удалось добиться просимого разрешения у мин. нар. просв. Делянова через одного посредника, предложившего свои услуги за 400 руб., благодаря каковым исключительно я и был допущен к испытаниям в качестве экстерна при Новороссийском университете и по выдержании их в 1897 г. получил юридический диплом. За все это время я перебивался службой в качестве писца и конторщика в разных учреждениях. По получении диплома занялся адвокатурой, а в 1900 г. был избран в мировые судьи гор. Одессы, на каковую должность переизбирался 6 раз, из коих в последний раз — 23 марта 1918 г. на шесть лет. По свержении самодержавия и образовании революционного общественного комитета из разных организаций, союзов и учреждений я состоял в нем в качестве представителя от Съезда Мировых Судей. В том же году, вследствие нервного переутомления, отказался от должности судьи по собственному желанию. В 1919 г. вступил в Общество Взаимного Кредита по выборам в качестве члена правления, а затем в том же году — секретарем в центральный общегражданский кооператив, по ликвидации коего в 1920 г. перешел на службу в Губстатбюро, в котором состоял до последнего времени в качестве инструктора. В феврале 1925 г. овдовел.
О революционной деятельности моей я поместил статьи: в "Каторге и ссылке" (№ 5, 1923 г.) — "Из воспоминаний о 1-м марте 1881 г."; в сборн. "Кандальный звон" (№ 4, Одесса, 1926 г.) — "Гимназич. и студенч. годы 1878—1881. (Из воспоминаний народовольца)".
Строки автобиографии не дают нам представления о бывшем городе Армянском Базаре, но мы узнали по воспоминаниям старожилов, что отец Евгения Матвеевича, Матвей Кириллович, был рукоположен во священники в 1861 году, а затем 45 лет был настоятелем церкви святого Великомученика и Победоносца в Армянском Базаре. Был усердным законоучителем в Перекопских и Армяно-Базарских учебных заведениях, Председателем Перекопского отделения Таврического Епархиального училищного совета. По его ходатойству Перекопская городская дума ассигновала 300 рублей на открытие в Армянском Базаре бесплатной школы грамоты, в которую принято на обучение 30 мальчиков и 12 девочек. За свои труды батюшка был Всемилоствейше награжден наперстным крестом, Императорским орденом святой Анны третьей степени. После смерти жены (батюшке в то время около 41 года), он остался с тремя детьми: сыном Евгением четырнадцати лет, Феофаном – десяти лет, дочерью Леонилой – пяти лет.
Вся семья Сидоренко, кроме Евгения покоится на старом кладбище г. Армянска.
Из пропасти забвения вернутся
Их имена и судьбы…
Директор Историко-краеведческого музея Л.А. Варшавская.
Холокост – в переводе с древнегреческого «уничтожение огнем» – массовое преследование и уничтожение европейских евреев в период с 1933 по 1945 год. Дата 27 января была выбрана потому, что в этот день советские войска освободили концентрационный лагерь Освенцим.
В течение ноября-декабря 1941 г. уничтожены евреи городов Крыма. План был прост: создание общинной структуры – регистрация – сбор – расстрел.
Из примерно 17000 евреев, проживавших к июню 1941 г. в сельской местности, в еврейских колхозах, эвакуироваться смогли и успели около 50%. Большинство из оставшихся были уничтожены как на местах, так и после транспортировки в районные центры. Акты районных комиссий и свидетельские показания говорят о широком участии в этих акциях коллаборационистов – старост, сельских полицаев, осуществлявших содействие не только в уничтожении, но и в поимке скрывавшихся в сельской местности евреев и передаче их в немецкие карательные органы. В месте наиболее компактного проживания евреев-колхозников – Фрайдорфском районе (Новосёловский) – они были уничтожены в ноябре 1941 г. Происходило это так: в деревню прибывал автомобиль с отрядом карателей. Евреев всех возрастов собирали и сгоняли к глубоким колодцам на окраинах деревень, там же расстреливали, туда же сбрасывали трупы (детей часто бросали живыми). В Лариндорфском районе(Первомайском) сразу же после прихода оккупантов все евреи были взяты на учет, у них были отобраны продукты питания. В отдельных деревнях района евреев уничтожали до лета 1942 г. Так, в деревню Калининдорф (ныне с. Калинино), по показаниям свидетелей, в июне 1942 г. прибыла немецкая автомашина, из нее вышли офицеры, “у которых на груди были орлы и жестяные бляхи, на бляхе – череп”. Всех евреев созвали в школу, от школы погнали к колодцу, где расстреляли.
В Армянске, после захвата, немцы собрали всех жителей еврейской национальности, и приказали им носить белые повязки с желтой шестиконечной звездой, не снимая их. Несколько дней спустя по приказу все евреи собрались с детьми у комендатуры. Здесь их оцепили автоматчики, повели на старое кладбище, располагавшееся к западу от Армянска и расстреляли. В архиве сохранился список казненных: шесть человек по фамилии Котляр, пять - Ванштейн, три – Темкин, три – Зимбелькройн, один – Зингер. (Возраст и имена в списке отсутствуют).
Иногда применялись “душегубки”. В конце января 1942 года, говорится в акте комиссии Симферопольского района, в Первомайский сельсовет прибыл отряд гестапо и СД из Симферополя. С помощью старосты деревни и его сына собрали колхозников-евреев, остальным жителям деревни под страхом смерти запретили выходить из своих домов. На домах евреев еще перед акцией были нарисованы черные кресты с надписями “юда”. Вместе с отрядом карателей прибыла специальная машина с большим черным закрытым кузовом и черной дверцей сзади, закрывавшейся герметически. В эту машину через дверцу вталкивались собранные евреи и наглухо закрывались. “При каждом рейсе автомашина, отъехав полкилометра от населенного пункта, останавливалась на 20–30 минут, мотор продолжал работать, затем автомашина отъезжала к полузаброшенному полевому колодцу <…>, куда сбрасывались трупы, загруженные в автомобиль”. .Также уничтожили и карасубазарских крымчаков, в середине января 1942 г. Кроме того, существовал еще один способ умервщления, весьма специфический, применявшийся ими при расправе с детьми. Смазывание губ сильнодействующим ядом упоминают документы Керченской и Фрайдорфской комиссий.
“Солдат должен понимать необходимость жестоко покарать евреев, этих духовных носителей большевистского террора, и еще в зародыше подавлять все восстания, возбудителями которых, в большинстве случаев, оказываются евреи”. Это фрагмент из секретного циркуляра №2379/41 от 20 ноября 1941 г., подписанного командующим 11-й армией фон Манштейном. Этот отрывок свидетельствует о тех мерах, которые применялись немецким командованием для психологической обработки рядовых вермахта с тем, чтобы приучить их безнаказанно убивать мирное население, и приводит к выводу, что германская армия разделяет с СС всю ответственность за истребление евреев.
По решению ООН, 27 января, день памяти жертв геноцида 2-й мировой войны, стал международным днем памяти..
"Холокост, приведший к истреблению одной трети еврейского народа и несчетного числа представителей других меньшинств, будет всегда служить всем людям предостережением об опасностях, которые таят в себе ненависть, фанатизм, расизм и предрассудки", — говорится в резолюции ГА ООН.
Директор Историко-краеведческого музея Л.А. Варшавская
